В гимназии в Рязани, где прошло его детство, он на уроках жевал бумагу и был тринадцатым из шестнадцати учеников. Неприметный, тихий, послушный. Одно только было в этом мальчике, что выделяло и отличало его: он писал стихи.

Студентом, вся собственность которого состояла из чемодана и подушки, он бедствовал и жил в съемных каморках. В Москве он был знаток каморок и специалист убогих углов. «Раз, помню, нанял я какую-то каморку за чайным магазином на Дмитровке и чуть было не умер от угара... Жил у француза Гуэ, фабриковавшего русское шампанское, на Кузнецком мосту; жил на Тверской в меблированной комнате у какой-то немки, вместе с медицинским студентом Блен де Балю... Выручали меня грошовые уроки не дороже пятидесяти копеек за урок, но просить о присылке денег из Рязани мне было совестно... Жил я и с Барятинским, и в одной из трех небольших чистеньких комнаток у князя Мансырева, и где-то в переулке близ Остоженки, и у г-на Брок, всем тогда известного в Москве акушера, брата министра финансов, в подвальной комнатке, платя сестре его, Генриетте Федоровне, за квартиру и стол пятнадцать рублей ассигнациями в месяц».

Всю молодость он проходил в потрепанном студенческом мундире и шинели, в карманах которой не было денег. За стихи не получал ничего и не думал, что должен получать. Его первый сборник, изданный по подписке, бесследно канул в лету на нижних полках книжных магазинов. В гостях он, высокий, долговязый, молчал от застенчивости и от низкого мнения о самом себе. Все были красивее его, умнее, красноречивее и уж точно богаче. Так ему казалось. А он — нищий поэт, не знавший, как прокормить себя.

На юг, в Одессу, он отправился в надежде там устроиться. В итоге устроился помощником столоначальника в Кишиневе. По долгу службы писал статьи о семенах и разведении табака. В Тифлисе мучился при 40 градусах жары. Месяцами ездил верхом, собирая статистические данные. Неделями трясся в бричках, дремал в тарантасах, мечтал в дилижансах. Придумал даже выражение «путешествовать на авось» — это значило пускаться в путь без денег, не зная, что ждёт в новом городе, не имея там ни угла, ни кола. В Москве не мог приехать к Погодину, который должен был ему 97 руб. 75 коп., потому что не имел денег на извозчика. В Петербурге в потертом сюртуке одиноко бродил по Невскому проспекту, в надежде встретить кого-нибудь из старых друзей, и навынос торговал своими стихами. В редакциях ему платили 15 коп. за строку — на хлеб не хватит.

Нищий студент, бедный чиновник, неприкаянный учитель, мотавшийся к ученикам по холодному городу в старой шинели, гувернёр, которого хозяева не сажали с собой за стол, младший цензор в Комитете иностранной цензуры, человек из свиты графа Кушелева-Безбородко, снова гувернёр в семье железнодорожного магната Полякова, на хорошем, правда, окладе и затем действительный статский советник за выслугой лет — станции его пути.

В 38 лет он разочаровался в себе, как поэте, и решил стать художником. Художником не стал. Потом решил писать прозу, но роман не дописал до конца. Считал себя неудавшимся поэтом, а нераспроданные тома своей прозы хранил в шкафу и раздавал друзьям . Ему очень хотелось, чтобы они читали, но мало кто читал — взяв из шкафа, клали в другой шкаф, и забывали.

В любви он был робок и в молодости бежал от нравящихся ему женщин, не вынося их соблазна, их взгляда и необходимости что-то решать. В тридцать девять лет с первого взгляда влюбился в восемнадцатилетнюю девушку Елену, которую честно предупредил, что ей придётся жить на чердаке и не иметь корки хлеба. «Вы согласны? — Я согласна». Она родила ему сына, который умер в шесть месяцев; в тот же год она заболела и ушла вслед за сыном на его глазах.

«Голубиной душой» назвала Полонского одна женщина, хорошо знавшая его. Голубь неприкаянный, пугливый, взлетающий при звуке чужих шагов и жмущийся к стенам чужих домов... Одно время в его квартире жил влетевший в форточку его брат-голубь, сидел у него на плече, клевал с руки зерно. Потом улетел.

Он был высок ростом и обычно смотрел куда-то вдаль над головами людей. Однажды упал с брички и с тех пор много лет ходил сначала с палочкой, потом с костылем. Ни к кому Полонский не примыкал, ни к левым, ни к правым, ни к консерваторам, ни к нигилистам. Раздор и свара противоречили его тихой и мирной душе. Даже в духовном своём завещании он был уступчив: «Вообще, никому не навязываю своих желаний». Что-то иное, светлое, грустное, идеальное, видел он за гамом жизни, за ее топотом и гоготом. Про жизнь он все знал и не обманывался: «страшный мертвенный застой русского общества, с бездушными праздниками наверху и с скрежетом зубов где-то внизу. До такой степени томит меня это умственное и нравственное разложение всего нашего литературного общества, что я — я иногда боюсь с ума сойти».

Когда он был мальчиком, Жуковский, которому он в Рязани прочитал свои стихи, подарил ему золотые часы. А потом брат Пушкина Лев подарил ему, поэту Полонскому, портфель Пушкина. Это и были самые памятные вещи в его жизни.

——

Алексей Поликовский

На фото: Яков Полонский с женой Еленой, 1858/1860

——

Мой костер в тумане светит;
Искры гаснут на лету...
Ночью нас никто не встретит;
Мы простимся на мосту.

Ночь пройдет - и спозаранок
В степь далеко, милый мой,
Я уйду с толпой цыганок
За кибиткой кочевой.

На прощанье шаль с каймою
Ты на мне узлом стяни:
Как концы ее, с тобою
Мы сходились в эти дни.

Кто-то мне судьбу предскажет?
Кто-то завтра, сокол мой,
На груди моей развяжет
Узел, стянутый тобой?

Вспоминай, коли другая,
Друга милого любя,
Будет песни петь, играя
На коленях у тебя!

Мой костер в тумане светит;
Искры гаснут на лету...
Ночью нас никто не встретит;
Мы простимся на мосту.

Яков Полонский

Писатель, — если только он
Волна, а океан — Россия,
Не может быть не возмущён,
Когда возмущена стихия.

Писатель, — если только он
Есть нерв великого народа,
Не может быть не поражён,
Когда поражена свобода.

Яков Полонский