Лермонтов многим казался неблагообразным и даже уродливым. Одна из светских дам назвала его карликом. Боготворивший его как поэта мальчик одиннадцати лет при первой встрече с ним ужаснулся его облику, который показался ему безобразным. Лермонтов был мал ростом, имел большую голову, широкие плечи, плотную фигуру, кривые ноги. Лицо у него было смуглое, нос вздернутый, смех громкий, иногда пронзительный. Недаром друзья по школе гвардейских подпрапорщиков называли его Маешкой — имя уродца из французского романа.

Безусловная некрасота сочеталась в нем с безусловной заносчивостью. Взгляд его чёрных узких глаз был тяжелым и не сулил добра. Однажды он так уставился в поэта Языкова, что тот не выдержал немой атаки и ушёл. Он сам называл себя злым. В памяти людей, его знавших, он остался маленьким гусаром, злословившим всех подряд. В нем была способность попадать людям в больное место, и если он видел, что задевает их, то с радостью и азартом задевал снова и снова. Людей он воспринимал как манекенов, на которых можно оттачивать остроумие. «Пристанет, так не отстанет».

Однажды на Кавказе он ехал из Пятигорска в Георгиевск в одной фуре с тремя офицерами. По дороге он издевательскими шутками так допёк их, что каждый из них сделал ему вызов, и все трое сообща высадили его из фуры. Дуэли удалось избежать с большим трудом.

В великом поэте Лермонтове жил любимый бабушкин внук, избалованный до такой степени, что и в 25 лет мог с вилкой в руке побежать к вносимому в комнату блюду и наброситься на него, поедая лучшие куски. А другие степенно сидели за столом и ждали. И это тоже его смешило.

В подростковые годы он много настрадался от Екатерины Сушковой, которая была на три года старше его и в которую он был влюблён. Она смеялась над ним и однажды накормила его булочками с опилками. Он не забыл этих опилок. Через несколько лет он отомстил ей в духе своего героя Печорина, хладнокровно разыграв роман, который имел целью унизить ее. «Я не пишу романы, я теперь их делаю».

Он был «воплощение шума, буйства, разгула, насмешки». Ему доставляло удовольствие говорить людям в лицо вещи, которые их оскорбляли. При этом он внимательно смотрел на них, ему была интересна их реакция. Белинскому при их первой встрече он сказал, что его любимого Вольтера в Чембаре не взяли бы и гувернером. Белинский, в ужасе от их разговора, назвал Лермонтова «пошляком». Правда, потом изменил мнение и был в восторге от его ума, тонкости и глубины.

Серьезно он говорил редко и с немногими. Со всеми остальными он дурачился. Сбегая вниз по лестнице, маленький гусар умышленно задевал того, кто поднимался вверх, и разражался громким смехом; в памяти у людей остался вызывающий звон шпор на его сапогах. Однажды на манёвры гвардии он явился с маленькой детской сабелькой на боку. Великий князь Михаил Павлович, командир гвардии, отобрал у него сабельку и на три недели послал на гауптвахту. Шитьё на мундире у него было неуставное. За общим офицерским столом он сидел по традиции людей 1812 года в одной рубашке, тогда как все остальные вокруг него по правилам николаевского царствования сидели затянутые в мундиры и застегнутые на все пуговицы.

Приходя в кабинет к редактору Краевскому, Лермонтов со смехом сбрасывал со стола бумаги и перемешивал их. Приходя в гости в чистенькую квартиру одного из своих друзей, он стряхивал пепел с пахитоски на пол, а окурки зарывал в горшки с любовно выращенными рододендронами. Приходя в ресторацию, великий поэт ударял тарелки о собственную голову, надламывал их и отдавал прислуге, у которой они разваливались в руках. Это смешило его несказанно.

Его демонизм и байронизм отчасти были позой очень молодого человека, а отчасти выражением его отношения к людям и жизни. Он чувствовал себя неизмеримо выше других. В университете он не посещал лекции, а на экзамене обнаруживал большие знания и спорил с профессорами. Человечество казалось ему мелким, скучным и безнадёжным. Дерзостью, смехом, издевкой он противоречил времени. В России это было время писцов, а не поэтов, аферистов, а не героев, время чинопочитания и отсутствия воздуха. Император Николай нутром чувствовал, что маленький дерзкий гусар своим живым гневным стихом и своей свободной жизнью противоречит его царству мертвечины. Получив известие о смерти Лермонтова, он сказал приближенным: «Собаке собачья смерть».

Записные патриоты сокрушаются, как мог Лермонтов называть Россию немытой. Утешим их, он ещё не то говорил. Веселясь с друзьями, в легком подпитии, он самому себе присвоил имя чистокровного российского дворянина Скота Чурбанова.

Сквозь этого жесткого, недоброго, язвительного, вызывающего Лермонтова сквозит нам другой, которого мы видим на Кавказе в придорожной ресторации, где он сидит за столом с попутчиком-французом, они разложили перед собой листы бумаги, рисуют и поют по французски во весь голос, не обращая внимания на других людей: «Да здравствует жизнь! Да здравствует жизнь! Да здравствует жизнь! И свобода!»

При всей своей любви к сарказму и издевательству Лермонтов твердо знал, что есть черта и где она проходит. В век убийц-бретёров он убийцей быть не хотел. На двух своих дуэлях он не стрелял ни в Баранта, ни в Мартынова. «Стрелять я в этого дурака не буду», — сказал он секундантам так, чтобы Мартынов слышал.

Лермонтов был беспредельно одинок. В доме в Пятигорске, куда он приходил в гости, запомнили, как он садился рядом с пианино и сидел, опустив голову. Он мог сидеть так час и два, его не трогали. Один едва знакомый ему человек видел его незадолго до дуэли с Мартыновым на улице. Он шёл с палкой в руках, и лицо его было бесконечно мрачным. У Пушкина, когда он умирал, рядом были жена, дети, друзья. У Лермонтова, когда он лежал убитый на столе в маленьком бедном домике на окраине Пятигорска, не было никого. Да, потом его хоронил весь город, дамы клали ему в гроб цветы, а офицеры полков, где он служил, несли гроб, и эта картина как будто заслонила и скрыла его одиночество. Но оно было, было. Едва знакомый ему офицер, узнав о дуэли, взволнованный прибежал в домик, где Лермонтов квартировал у майора Чиляева, и увидел пустую комнату, тело на столе и под столом медный таз, в который ещё стекала кровь.

Алексей Поликовский

Живопись: портрет Лермонтова работы Петра Заболоцкого, 1840

——

Прощай, немытая Россия,
Страна рабов, страна господ,
И вы, мундиры голубые,
И ты, им преданный народ.

Быть может, за стеной Кавказа,
Укроюсь от твоих пашей,
От их всевидящего глаза,
От их всеслышащих ушей.

Михаил Лермонтов

ПАРУС

Белеет парус одинокой
В тумане моря голубом!..
Что ищет он в стране далекой?
Что кинул он в краю родном?..

Играют волны - ветер свищет,
И мачта гнется и скрыпит...
Увы! он счастия не ищет
И не от счастия бежит!

Под ним струя светлей лазури,
Над ним луч солнца золотой...
А он, мятежный, просит бури,
Как будто в бурях есть покой!

Михаил Лермонтов