Молодой человек с гладкими, странно прилизанными волосами, только выйдя из классов, манежей и конюшен Тверского кавалерийского училища, тут же попал в усыпанный звёздами и розами, нежный, тонкий, возбуждающий мир поэтов и красавиц. После муштры, манёвров и дежурств — легкое вино, двусмысленные беседы, смех и призывно мерцающие глаза, которые он называет «прекрасными глазками». Душа его мгновенно зажглась, а голова закружилась со страшной скоростью.

В мире ночных встреч кафе «Бродячая собака» и беспрерывного звучания волнующих стихов любовь была чем-то таким, что растворено в воздухе и неизбежно должно случиться. Взгляд означал свидание, касание руки означало ночь, желанию не следовало сопротивляться, даже если оно было мимолетным, и тем более, если оно было мимолетным. Он видел возникавшие на его глазах романы, видел белые плечи под чёрными кружевами, видел, как под утро мужчины уходили с женщинами и со смятением и восторгом узнавал их общую тайную связь: все в этом невероятном круге были влюблены друг в друга.

Михаил Кузмин не делал тайны из того, что молодой гусар стал его любовником. Это было едино с поэзией, слито с ней. Стихи изливались из этих людей сами собой, легким и нескончаемым потоком — и из него тоже. Его стихи начинаются с тоски по любви, с грустных дум о себе и жизни, со строк о «лобзаниях» и близком гробе — и быстро доходят до воспалённой страсти и мучительной эротики.

Ольга Судейкина, «Коломбина десятых годов», жена художника Сергея Судейкина, любовника Михаила Кузмина, свела его с ума и довела почти до безумия. Фотографии не передают ее красоты и того наваждения, в которое она ввергала мужчин. Что-то в этой высокой блондинке было такое, что не улавливается на фотографиях. Его она приворожила, измучила, истерзала. Все это есть в его стихах, которые, если читать их одно за другим, обдают все время возрастающим жаром взбудораженной, пылающей души. «И будет злая ко мне нежною, И будет все, что захочу!» В конце это уже просто магма.

В его стихах подробности их романа — его надежды, ее записка, ее глаза, ее руки, обвитые вокруг его шеи, и ее смех, из которого следует, что она не воспринимала все это очень уж серьезно. Конверт, на котором ее почерком написано «A mon poete et bien-aime» — верх счастья, он не может выпустить его из рук. Она вкладывала в конверты лепестки роз. Он целовал ее письма. «Я не могу не думать… и не желать Вас». В его неловких, прыгающих вверх, падающих вниз стихах неустойчивость души перед испытанием и мукой любви. В этом стихотворном театре он оказывается Пьеро (так он называет себя), а восторг обладания сосредотачивается во «вратах Дамаска»: «Я целовал врата Дамаска/Врата с щитом, увитым в мех». Всем понятное в том кругу выражение.

Гусар в чёрном с малиновым мундире, звенящий шпорами, прошёл через эту любовь как через муку и свет — чередование муки и света. И сколько же раз она опрокидывала его в отчаяние. «С каких еще лететь мне кручей, Среди каких тонуть морей!» И это вдруг в один день кончилось, кончилось, потому что она так решила — наскучил он ей или появился кто-то другой? — кончилось с ее очередным письмом в желтом конверте. И тонко пахнущие лепестки из него в этот раз не выскользнули. Кончилась не любовь, кончилось то, чем он жил, кончилось солнце, кончилось время, кончилось все. В безмерной, безразмерной пустоте он написал две строки, которые как алмазом навсегда врезаны в его стихотворение и в нашу память: «Любовь прошла — и стали ясны /И близки смертные черты».

Он выстрелил себе в грудь из браунинга за год до того, как мир стронулся с места и тяжело заскользил к крушению. В глазах тех, кто его знал, его смерть была предвозвестием всеобщей, не поддающейся описанию и пониманию катастрофы. Все рухнуло, и во «время крупных оптовых смертей» никто уже не помнил о влюблённом гусаре, пустившем себе пулю в грудь. Через восемь лет после его смерти, в 1921 году, Анна Ахматова и Ольга Судейкина уже не могли найти на кладбище его могилу. Два его стихотворения были опубликованы при его жизни, а остальные ждали его смерти, чтобы быть изданными в тонкой книжечке с простой серой обложке с подзаголовком «посмертное издание».

——

ПОДПИСЬ К ПОРТРЕТУ (Матери)
Если бы у меня были капиталы,
Или хотя бы сейчас сорок копеек,
Я бы тебе купил подарок малый —
Чашку или желтых канареек.
Но у меня нету ничего на свете,
Стихов моих никому не надо…
Хочешь, я тебя нарисую, и на портрете
Напишу: вот моя отрада?..
21 июля 1912 г.

О.А.С.
Вот наступил вечер… Я стою один на балконе…
Думаю всё только о Вас, о Вас…
Ах, ужели это правда, что я целовал Ваши ладони,
Что я на Вас смотрел долгий час?..
Записка?.. Нет… Нет, это не Вы писали!
Правда, — ведь Вы далёкая, белая звезда?
Вот я к Вам завтра приеду, — приеду и спрошу:
«Вы ждали?»
И что ж это будет, что будет, если я услышу: «да»!..
Июль 1912 года