Ему было двенадцать лет, когда в 1920 году он вместе с родителями покинул Россию.

В Москве они были состоятельные люди, отец секретарь правления банка. В Париже стал бухгалтером. Как и положено в еврейской семье, мальчику дали хорошее образование: он закончил филфак Сорбонны. Русский эмигрант и еврей, он был европейцем, знавшим, помимо русского, французский, немецкий и английский. В эмигрантских газетах и журналах Парижа, выходивших в тридцатые годы, остались 350 его статей на самые разные культурные темы.

Судя по немногим воспоминаниям знавших его людей, он был интеллигентный, мягкий человек, тихим голосом читавший свои стихи с маленьких сцен эмигрантских клубов или за столиками парижских кафе. В одном из стихотворений он назвал себя «человеком с бесхитростным лицом». Адамович советовал ему сменить фамилию, чтобы отделить себя от своего знаменитого однофамильца, но он этого делать не стал. Поэт и критик с энциклопедическими знаниями, филолог, изучавший литературу европейских стран, читая ее в подлинниках, он жил на маленькие гонорары за публикации в газетах и журналах. Вся жизнь его была — в редакциях русских газет, на собраниях русских эмигрантов, в дневных и ночных кафе, с их бесконечными разговорами о книгах, писателях, поэтах, политике, истории, времени, России.

В этих разговорах русских парижан под плававшими в сигаретном дыму лампами ночных кафе было что-то безнадежное. Они чувствовали это. «В папиросном дыму, за столами,/Мы охрипли от скучных бесед».

Он, свободно говоривший на нескольких языках, мог бы постараться отделиться от этого безнадежного круга, тем более что почти не помнил Россию. Он мог бы поставить себе цель стать французом — но оставался русским, русским поэтом, «ненастоящим Мандельштамом», назвавшим сборник своих стихов «Верность», жителем астероида, отколовшегося от России и обреченного на медленную гибель.

Эта гибель происходила на его глазах, он был ее свидетелем и стал ее участником.

Череда смертей, которые он пережил, словно вела его к ещё одной смерти — собственной. 9 октября 1935 года он был на похоронах Бориса Поплавского в русской церкви Покрова Пресвятой Богородицы на улице Лурмель. Поплавский был на пять лет старше его.

30 ноября 1938 года от туберкулеза умерла его жена Людмила (Мика) Стравинская. Врачи предупреждали, что роды для неё опасны, но она все-таки родила дочку — и заболела. Есть противоречащие друг другу сведения о том, был ли Юрий Мандельштам на похоронах жены или, по неимению денег, не смог приехать из Парижа в Швейцарию. Но потеряв ту, которую любил, он стал одиноким — навсегда. Одиночество, потерянность и сиротство — в его стихах.

Его маленькая дочка Китти осталась у родственников в Швейцарии. Он скучал по ней. Но денег поехать к ней у него не было.

В 1939 он был одним из тех, кто нёс гроб Ходасевича. В декабре 1941 был среди немногих, кто в холодном и голодном Париже пришёл на отпевание Мережковского.

Когда немцы оккупировали Париж, его родители уехали на юг Франции и так спаслись. Они звали его с собой, но он не поехал. Мы не знаем, почему он отделился от своей дружной и любящей семьи, почему остался. В Париже он жил один в квартире на первом этаже. ###Действовал комендантский час, и по вечерам он никуда не выходил, только иногда поднимался на четвёртый этаж к другу. Полиция, не заставшая его дома, оставила ему записку с требованием прийти в гестапо. Он пришёл на следующий день в легком пальто, без вещей.

В концлагере Дранси, где собирали евреев перед отправкой на восток, он писал стихи. В одном из стихотворений вдруг с необъяснимой отчетливостью увидел дорогу на Каргополь и тамошние лагеря. Увидел не со стороны, а так, как будто он сейчас — там. Последнее свое стихотворение он сумел передать друзьям незадолго до того, как 31 июля 1943 года в эшелоне №58 с набитыми вагонами людьми отправился в Освенцим. Желтые листочки с его почерком сохранились. Под последним стихотворением, как положено, место и дата: Drancy, февраль 1943 г. Ничем не отличался этот эшелон от того, каким его однофамилец или родственник Осип был отправлен на Колыму. Только путь у Юрия был короче.

Алексей Поликовский

——

Тревога пьяная, привычная,
Привычный, пьяный разговор,
И эта музыка скрипичная…
Опять… Но до каких же пор?
И сердце бьется, обрывается,
И сердце, под скрипичный вой,
Из душной залы вырывается
В бессонницу, домой, домой!

Юрий Мандельштам