Channel Apps
[Markdown] 

ВЫСОКОЕ НЕБО. Антология русской поэзии: Николай Гумилев

1
2
3
4
5
6
7
8
9
10
11
12
13
14
15
16
17
18
19
20
21
22
23
24
25
26
27
28
29
30
31
32
33
34
35
36
37
38
39
40
41
42
43
44
45
46
47
48
49
50
51
52
53
54
55
56
57
58
59
60
61
62
63
64
65
66
67
68
69
70
71
72
73
74
75
76
77
78
79
80
81
82
83
84
85
86
87
88
89
90
91
92
93
94
95
96
97
98
99
100
101
102
103
104
105
106
107
108
109
110
111
112
113
114
115
116
117
118
119
120
121
122
123
124
![image](https://hub.netzgemeinde.eu/photo/b9941c34-4b6f-45e3-8e50-d6b572de899a-2.jpg)
###Вернувшись из Африки, Гумилёв ходил по Петербургу в шубе, сшитой из двух леопардовых шкур, и с сигаретой в зубах. Кажется, этого достаточно, чтобы
обратить на себя внимание, но нет, впридачу он ходил не по тротуару, а по мостовой.
###Всеобъемлющий гуманизм и экологическое сознание ему не были свойственны. В Африке он однажды залез на дерево и долго сидел там, ожидая слона,
чтобы всадить ему разрывную пулю между глаз. Разрывную! Он убивал леопарда, он видел, как акуле ножом режут брюхо и как прыгает по палубе ее ещё
бьющееся сердце. Он и сам спрашивал себя, почему кровавые убийства не отвратительны ему, и говорил, что они только крепче связывают его со всем живым
и с самой жизнью.
###В людей он тоже стрелял без всяких гуманистических страданий. Во время дуэли с Волошиным он, бросив шубу на снег, спокойно смотрел, как секунданты
отсчитывают 15 шагов, и сделал им замечание, что шаги слишком большие. Они отсчитали заново, уменьшив шаги. Стрелялись пистолетами пушкинской эпохи.
Когда пистолет Волошина дал осечку, Гумилёв потребовал стрелять ещё раз. У Волошина дрожали руки, а у Гумилева ничего не дрожало — ни руки, ни
сердце, ни душа.
###С полным самообладанием и твёрдой выдержкой он вёл литературные войны. В отношениях с мужчинами бывал холоден и высокомерен. С
коллегами-литераторами не всегда здоровался. Одному из литераторов, написавшему о нем критическую статью, сказал, что карьера его закончена, он
закроет ему путь в литературу. Когда Есенин читал стихи, Гумилёв, сидевший в первом ряду, громко и демонстративно разговаривал с соседом, тем самым
показывая, что он не приемлет такую поэзию.
###Гумилёв был убежденный монархист, он не скрывал своих убеждений даже в большевистском Петрограде. Но это касалось не только политики. Поэзию он
тоже видел как монархию, в которой поэты располагаются по ранжиру и в которой «чин чина почитай». Ходасевич вспоминал, как он сидел в холодном
кабинете Гумилева, оба голодные и в обносках, но Гумилёв с самого начала взял церемонный тон монарха, говорящего с другим монархом. Это показалось
Ходасевичу неестественным и странным.
###Многим Гумилёв, игравший в жмурки с молодыми поэтами из Цеха поэтов, казался странным, не одному Ходасевичу. Отсюда проистекала ирония по
отношению к нему. «В Африке был — ни одного льва не убил, на войне был — ни одного немца не убил», — с насмешкой говорили о нем те, кто ни в Африке,
ни на войне не был. Но даже близкая ему Ахматова с иронией называла его «наш Микола». А Нина Берберова, проведшая с ухаживающим за ней Гумилевым
последний его вечер перед арестом, через много лет написала в своей книге о том тяжелом, неестественном, невыносимом тоне собственной важности и
властности, в котором с ней общался Гумилёв.
###Гумилев выработал для себя одно простое правило и всю жизнь следовал ему: «Идти по линии наибольшего сопротивления». Белобрысый человек с прямой
спиной, длинным лицом, утиным носом и косыми глазами (всё — характеристики современников) не уступал ни жизни, ни страху, ни людям, ни львам, ни
обстоятельствам. Он казался многим твёрдым, прямым, цельным, полностью состоящим из уверенности в себе. Но в его письмах мы находим слова о «трудных
минутах сомнения, которые бывают у меня слишком часто». И однажды, измученный любовью, он сделал попытку отравиться.
###Он был влюбчив и влюблялся постоянно. Ему все время нужно было «побеждать», «завоевывать женщин». Стихи, посвящённые одной женщине, после того,
как она отвергла его, он перепосвящал другой. Он был влюблён в свою кузину Марию Кузьмину-Караваеву, которой сказал слова, потом ставшие двумя
строками в одном из лучших его стихотворений: «Машенька, я никогда не думал, /Что можно так любить и грустить»; он был влюблён в Елизавету Дмитриеву,
которая известна в русской поэзии как Черубина де Габриак и которая звала его Гумми; в последнее предвоенное лето был влюблён в Веру Алперс, а потом
в Ларису Рейснер, которой говорил «Леричка»; а ещё в Париже в 1917 году была русская «девушка с газельими глазами», вошедшая в его стихи как «Синяя
звезда». Она предпочла ему американца из Чикаго. В любви он не был ни ловок, ни лёгок, ни удачлив, ни успешен.
###Мужество и готовность к смерти были присущи ему задолго до того, как ночью 3 августа 1921 года в его комнату в Доме Искусств, расписанную лебедями
и лотосами (бывшая ванная купца Елисеева) пришли люди в кожанках и с маузерами. На войну он пошёл добровольцем и рядовым — второй такой случай в
истории русской литературы (первый — Гаршин). Там он «очутился в окопах, стрелял в немцев из пулемета, они стреляли в меня <…>. Из окопов писать
может только графоман, настолько все там не напоминает окопа: стульев нет, с потолка течет, на столе сидит несколько огромных крыс, которые сердито
ворчат, если к ним подходишь» (письмо января 1917 года). Из немногочисленных воспоминаний людей, знавших его на фронте, мы знаем о случае, когда он
шёл с двумя офицерами вдоль окопа, и по ним дал очередь немецкий пулемёт. Его спутники мгновенно спрыгнули вниз, а он остался наверху, чтобы
продемонстрировать своё мужество и крепкие нервы — не спеша прикурил сигарету и только потом спрыгнул. Старший по званию отругал его за позерство.
###О последних трёх неделях, которые Гумилев провёл в общей камере №7 тюрьмы на ул. Шпалерная, известно лишь то, что там он писал стихи, играл в
шахматы и читал Гомера. Сведения о расстреле обрывочны и смутны. Можно считать фактом, что он встретил смерть со спокойным мужеством — очевидцев
этого нет, но некоторые передавали слова очевидцев, и это сохранилось. О чем он думал, что вспоминал, ожидая своей очереди быть убитым? В тот день
были расстреляны 58 человек. Однажды в Африке ему снился сон, что он участвовал в заговоре в Абиссинии, был приговорён к смерти и казнен палачом; и
во сне было облегчение оттого, что это «хорошо, просто и совсем не больно». Теперь ему предстояло пережить такое в России и наяву. Тело его зарыли в
яму среди других тел, и могила не найдена.
###Алексей Поликовский
###Фото: Карл Булла
——
ЗАБЛУДИВШИЙСЯ ТРАМВАЙ
Шёл я по улице незнакомой
И вдруг услышал вороний грай,
И звоны лютни, и дальние громы,
Передо мною летел трамвай.
Как я вскочил на его подножку,
Было загадкою для меня,
В воздухе огненную дорожку
Он оставлял и при свете дня.
Мчался он бурей тёмной, крылатой,
Он заблудился в бездне времён…
Остановите, вагоновожатый,
Остановите сейчас вагон!
Поздно. Уж мы обогнули стену,
Мы проскочили сквозь рощу пальм,
Через Неву, через Нил и Сену
Мы прогремели по трём мостам.
И, промелькнув у оконной рамы,
Бросил нам вслед пытливый взгляд
Нищий старик,- конечно, тот самый,
Что умер в Бейруте год назад.
Где я? Так томно и так тревожно
Сердце моё стучит в ответ:
«Видишь вокзал, на котором можно
В Индию Духа купить билет?»
Вывеска… кровью налитые буквы
Гласят: «Зеленная»,- знаю, тут
Вместо капусты и вместо брюквы
Мёртвые головы продают.
В красной рубашке с лицом, как вымя,
Голову срезал палач и мне,
Она лежала вместе с другими
Здесь в ящике скользком, на самом дне.
А в переулке забор дощатый,
Дом в три окна и серый газон…
Остановите, вагоновожатый,
Остановите сейчас вагон!
Машенька, ты здесь жила и пела,
Мне, жениху, ковёр ткала,
Где же теперь твой голос и тело,
Может ли быть, что ты умерла?
Как ты стонала в своей светлице,
Я же с напудренною косой
Шёл представляться Императрице
И не увиделся вновь с тобой.
Понял теперь я: наша свобода
Только оттуда бьющий свет,
Люди и тени стоят у входа
В зоологический сад планет.
И сразу ветер знакомый и сладкий
И за мостом летит на меня,
Всадника длань в железной перчатке
И два копыта его коня.
Верной твердынею православья
Врезан Исакий в вышине,
Там отслужу молебен о здравьи
Машеньки и панихиду по мне.
И всё ж навеки сердце угрюмо,
И трудно дышать, и больно жить…
Машенька, я никогда не думал,
Что можно так любить и грустить!
Николай Гумилёв
ЖИРАФ
Сегодня, я вижу, особенно грустен твой взгляд
И руки особенно тонки, колени обняв.
Послушай: далёко, далёко, на озере Чад
Изысканный бродит жираф.
Ему грациозная стройность и нега дана,
И шкуру его украшает волшебный узор,
С которым равняться осмелится только луна,
Дробясь и качаясь на влаге широких озер.
Вдали он подобен цветным парусам корабля,
И бег его плавен, как радостный птичий полет.
Я знаю, что много чудесного видит земля,
Когда на закате он прячется в мраморный грот.
Я знаю веселые сказки таинственных стран
Про чёрную деву, про страсть молодого вождя,
Но ты слишком долго вдыхала тяжелый туман,
Ты верить не хочешь во что-нибудь кроме дождя.
И как я тебе расскажу про тропический сад,
Про стройные пальмы, про запах немыслимых трав.
Ты плачешь? Послушай... далёко, на озере Чад
Изысканный бродит жираф.
Николай Гумилев
XXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXX

image

Вернувшись из Африки, Гумилёв ходил по Петербургу в шубе, сшитой из двух леопардовых шкур, и с сигаретой в зубах. Кажется, этого достаточно, чтобы обратить на себя внимание, но нет, впридачу он ходил не по тротуару, а по мостовой.

Всеобъемлющий гуманизм и экологическое сознание ему не были свойственны. В Африке он однажды залез на дерево и долго сидел там, ожидая слона, чтобы всадить ему разрывную пулю между глаз. Разрывную! Он убивал леопарда, он видел, как акуле ножом режут брюхо и как прыгает по палубе ее ещё бьющееся сердце. Он и сам спрашивал себя, почему кровавые убийства не отвратительны ему, и говорил, что они только крепче связывают его со всем живым и с самой жизнью.

В людей он тоже стрелял без всяких гуманистических страданий. Во время дуэли с Волошиным он, бросив шубу на снег, спокойно смотрел, как секунданты отсчитывают 15 шагов, и сделал им замечание, что шаги слишком большие. Они отсчитали заново, уменьшив шаги. Стрелялись пистолетами пушкинской эпохи. Когда пистолет Волошина дал осечку, Гумилёв потребовал стрелять ещё раз. У Волошина дрожали руки, а у Гумилева ничего не дрожало — ни руки, ни сердце, ни душа.

С полным самообладанием и твёрдой выдержкой он вёл литературные войны. В отношениях с мужчинами бывал холоден и высокомерен. С коллегами-литераторами не всегда здоровался. Одному из литераторов, написавшему о нем критическую статью, сказал, что карьера его закончена, он закроет ему путь в литературу. Когда Есенин читал стихи, Гумилёв, сидевший в первом ряду, громко и демонстративно разговаривал с соседом, тем самым показывая, что он не приемлет такую поэзию.

Гумилёв был убежденный монархист, он не скрывал своих убеждений даже в большевистском Петрограде. Но это касалось не только политики. Поэзию он тоже видел как монархию, в которой поэты располагаются по ранжиру и в которой «чин чина почитай». Ходасевич вспоминал, как он сидел в холодном кабинете Гумилева, оба голодные и в обносках, но Гумилёв с самого начала взял церемонный тон монарха, говорящего с другим монархом. Это показалось Ходасевичу неестественным и странным.

Многим Гумилёв, игравший в жмурки с молодыми поэтами из Цеха поэтов, казался странным, не одному Ходасевичу. Отсюда проистекала ирония по отношению к нему. «В Африке был — ни одного льва не убил, на войне был — ни одного немца не убил», — с насмешкой говорили о нем те, кто ни в Африке, ни на войне не был. Но даже близкая ему Ахматова с иронией называла его «наш Микола». А Нина Берберова, проведшая с ухаживающим за ней Гумилевым последний его вечер перед арестом, через много лет написала в своей книге о том тяжелом, неестественном, невыносимом тоне собственной важности и властности, в котором с ней общался Гумилёв.

Гумилев выработал для себя одно простое правило и всю жизнь следовал ему: «Идти по линии наибольшего сопротивления». Белобрысый человек с прямой спиной, длинным лицом, утиным носом и косыми глазами (всё — характеристики современников) не уступал ни жизни, ни страху, ни людям, ни львам, ни обстоятельствам. Он казался многим твёрдым, прямым, цельным, полностью состоящим из уверенности в себе. Но в его письмах мы находим слова о «трудных минутах сомнения, которые бывают у меня слишком часто». И однажды, измученный любовью, он сделал попытку отравиться.

Он был влюбчив и влюблялся постоянно. Ему все время нужно было «побеждать», «завоевывать женщин». Стихи, посвящённые одной женщине, после того, как она отвергла его, он перепосвящал другой. Он был влюблён в свою кузину Марию Кузьмину-Караваеву, которой сказал слова, потом ставшие двумя строками в одном из лучших его стихотворений: «Машенька, я никогда не думал, /Что можно так любить и грустить»; он был влюблён в Елизавету Дмитриеву, которая известна в русской поэзии как Черубина де Габриак и которая звала его Гумми; в последнее предвоенное лето был влюблён в Веру Алперс, а потом в Ларису Рейснер, которой говорил «Леричка»; а ещё в Париже в 1917 году была русская «девушка с газельими глазами», вошедшая в его стихи как «Синяя звезда». Она предпочла ему американца из Чикаго. В любви он не был ни ловок, ни лёгок, ни удачлив, ни успешен.

Мужество и готовность к смерти были присущи ему задолго до того, как ночью 3 августа 1921 года в его комнату в Доме Искусств, расписанную лебедями и лотосами (бывшая ванная купца Елисеева) пришли люди в кожанках и с маузерами. На войну он пошёл добровольцем и рядовым — второй такой случай в истории русской литературы (первый — Гаршин). Там он «очутился в окопах, стрелял в немцев из пулемета, они стреляли в меня <…>. Из окопов писать может только графоман, настолько все там не напоминает окопа: стульев нет, с потолка течет, на столе сидит несколько огромных крыс, которые сердито ворчат, если к ним подходишь» (письмо января 1917 года). Из немногочисленных воспоминаний людей, знавших его на фронте, мы знаем о случае, когда он шёл с двумя офицерами вдоль окопа, и по ним дал очередь немецкий пулемёт. Его спутники мгновенно спрыгнули вниз, а он остался наверху, чтобы продемонстрировать своё мужество и крепкие нервы — не спеша прикурил сигарету и только потом спрыгнул. Старший по званию отругал его за позерство.

О последних трёх неделях, которые Гумилев провёл в общей камере №7 тюрьмы на ул. Шпалерная, известно лишь то, что там он писал стихи, играл в шахматы и читал Гомера. Сведения о расстреле обрывочны и смутны. Можно считать фактом, что он встретил смерть со спокойным мужеством — очевидцев этого нет, но некоторые передавали слова очевидцев, и это сохранилось. О чем он думал, что вспоминал, ожидая своей очереди быть убитым? В тот день были расстреляны 58 человек. Однажды в Африке ему снился сон, что он участвовал в заговоре в Абиссинии, был приговорён к смерти и казнен палачом; и во сне было облегчение оттого, что это «хорошо, просто и совсем не больно». Теперь ему предстояло пережить такое в России и наяву. Тело его зарыли в яму среди других тел, и могила не найдена.

Алексей Поликовский

Фото: Карл Булла

——

ЗАБЛУДИВШИЙСЯ ТРАМВАЙ

Шёл я по улице незнакомой
И вдруг услышал вороний грай,
И звоны лютни, и дальние громы,
Передо мною летел трамвай.

Как я вскочил на его подножку,
Было загадкою для меня,
В воздухе огненную дорожку
Он оставлял и при свете дня.

Мчался он бурей тёмной, крылатой,
Он заблудился в бездне времён…
Остановите, вагоновожатый,
Остановите сейчас вагон!

Поздно. Уж мы обогнули стену,
Мы проскочили сквозь рощу пальм,
Через Неву, через Нил и Сену
Мы прогремели по трём мостам.

И, промелькнув у оконной рамы,
Бросил нам вслед пытливый взгляд
Нищий старик,- конечно, тот самый,
Что умер в Бейруте год назад.

Где я? Так томно и так тревожно
Сердце моё стучит в ответ:
«Видишь вокзал, на котором можно
В Индию Духа купить билет?»

Вывеска… кровью налитые буквы
Гласят: «Зеленная»,- знаю, тут
Вместо капусты и вместо брюквы
Мёртвые головы продают.

В красной рубашке с лицом, как вымя,
Голову срезал палач и мне,
Она лежала вместе с другими
Здесь в ящике скользком, на самом дне.

А в переулке забор дощатый,
Дом в три окна и серый газон…
Остановите, вагоновожатый,
Остановите сейчас вагон!

Машенька, ты здесь жила и пела,
Мне, жениху, ковёр ткала,
Где же теперь твой голос и тело,
Может ли быть, что ты умерла?

Как ты стонала в своей светлице,
Я же с напудренною косой
Шёл представляться Императрице
И не увиделся вновь с тобой.

Понял теперь я: наша свобода
Только оттуда бьющий свет,
Люди и тени стоят у входа
В зоологический сад планет.

И сразу ветер знакомый и сладкий
И за мостом летит на меня,
Всадника длань в железной перчатке
И два копыта его коня.

Верной твердынею православья
Врезан Исакий в вышине,
Там отслужу молебен о здравьи
Машеньки и панихиду по мне.

И всё ж навеки сердце угрюмо,
И трудно дышать, и больно жить…
Машенька, я никогда не думал,
Что можно так любить и грустить!

Николай Гумилёв

ЖИРАФ

Сегодня, я вижу, особенно грустен твой взгляд
И руки особенно тонки, колени обняв.
Послушай: далёко, далёко, на озере Чад
Изысканный бродит жираф.

Ему грациозная стройность и нега дана,
И шкуру его украшает волшебный узор,
С которым равняться осмелится только луна,
Дробясь и качаясь на влаге широких озер.

Вдали он подобен цветным парусам корабля,
И бег его плавен, как радостный птичий полет.
Я знаю, что много чудесного видит земля,
Когда на закате он прячется в мраморный грот.

Я знаю веселые сказки таинственных стран
Про чёрную деву, про страсть молодого вождя,
Но ты слишком долго вдыхала тяжелый туман,
Ты верить не хочешь во что-нибудь кроме дождя.

И как я тебе расскажу про тропический сад,
Про стройные пальмы, про запах немыслимых трав.
Ты плачешь? Послушай... далёко, на озере Чад
Изысканный бродит жираф.

Николай Гумилев